О нас пишут

Наткнулся на статью в "Международном журнале исследований культуры" (о как!), в которой, наряду с несколькими другими произведениями, разбирается наш с Харитоновым "Юбер аллес".  Естественно, я согласен не со всеми оценками (особенно по части психологии и мотивов героев - в частности, и Ламберт-младший не столь примитивен, и уж конечно антисексуальность Власова не имеет ничего общего с "неверием в собственные идеалы") - но текст любопытный. Читать рекомендуется только читавшим роман.

ЯКОВЛЕВ Лев Сергеевич / Lev YAKOVLEV | Колонизация прошлого [фрагмент]

(КУЛЬТУРНАЯ ПАМЯТЬ / CULTURAL MEMORY 44 Международный журнал исследований культуры International Journal of Cultural Research http://www.culturalresearch.ru/files/open_issues/01_2012/IJCR_01%286%29_2012_yakovlev.pdf)

Освоение про­шлого [сегодня] осуществляется фрагментарно, либо от условных точек бифуркации, либо в пространствах, конфигурируемых отдель­ными аспектами социальных взаимодействий. Показательным в этом плане является текст Юрия Нестеренко и Михаила Хари­тонова «Юбер аллес».

Книга эта во многом символична, начиная с названия. Транскрипция фразы из одиозной песни на кириллице, с одной стороны, создает некую атмосферу издевки, почти как столь же классическое «Гитлер капут»; а с другой стороны, служит идеальным вводом в атмосферу созданного Ю. Нестеренко и М. Харитоновым виртуального пространства. Это мир, где вто­рая мировая война СССР проиграна. Не до конца она выиграна и Германией, тем более, что сама Германия вовсе не такова, ка­кой она реально была в сороковые годы. Путч Штауфенберга, по сути, перенесен в 1941 год и сделан успешным. Самой лич­ностью Штауфенберга, при этом, естественно приходится по­жертвовать: герой переворота — Дитль.

Вопрос о том, насколько такая смена власти могла иметь решающее значение, оставим участникам многочисленных штабных игр, проводящихся по событиям второй мировой во­йны. Интересно другое: в конце ХХ столетия виртуальный мир «Юбер аллес», практически, выравнивается с тем, в котором мы живем. Различия связаны только с существованием Рейхсрау­ма, консолидирующегося вокруг Германии, представляющей собой, по сути, весьма осторожно смоделированный синтез реальной ФРГ с третьим рейхом. Национал-социализм, «подчи­щенный» от наиболее одиозных проявлений, сращивается с ин­ститутами социального государства. Во многом это общество похоже на СССР эпохи перестройки, разумеется, отличаясь от него куда большей эффективностью и видимой стабильностью (в дальнейшем, впрочем, демонстрирующей свою ложность).

«Юбер аллес» представляет собой, собственно, реализацию еще одной программы осмысления экзистенциального про­тиворечия, вызвавшего к жизни тексты Ж. П. Сартра «Дьявол и Господь Бог», М. Кундеры «Невыносимая легкость бытия»: противоречия между идеей свободы и стремлением челове­ка к уверенности, защищенности, стабильности. «Я слабая, и уезжаю в страну слабых», пишет героиня М. Кундеры в про­щальной записке. Рейхсраум Ю. Нестеренко и М. Харитонова, эволюционируя в направлении социального государства, тоже стал местом, где слабым уютно, и именно поэтому в нем рожда­ются идеи реванша, «закручивания гаек», возвращения в иде­алам национал-социализма, манифестируемым самым омер­зительным персонажем книги, Отто Ламбертом. В этом образе и осуществляется разоблачение лжи тоталитарных идеологий середины ХХ века о «новом человеке»: заявлено преображение людской природы, а выходит помесь культуриста с уголовни­ком.

Политическое прочтение ситуации кажется очевидным: в смысловой паре «национал-социализм» руководством вирту­ального рейха акцент был сделан явно на второй компонент, развращенное потребительством общество идейно разоружи­лось, и пало жертвой франко-американской пропаганды. Одна­ко, версию эту слишком настойчиво повторяют герои «Юбер аллес», чтобы в нее можно было поверить. И ближе к кульми­нации мы узнаем о виртуальном рейхе больше. Достаточно, чтобы не нуждаться в ложных объяснениях. Узнаем и о том, по­чему, все-таки, эта книга была дописана, уже в нулевые годы.

Вряд ли кто-то может находить смысл в создании еще одно­го объяснения причин краха СССР, тем более, не слишком ра­дикально отличающегося от уже имеющихся версий. Но мир, описанный Ю. Нестеренко и М. Харитоновым, оставаясь похож на поздний Советский Союз, не копирует именно это общество: оно само по себе не уникально, и распад его типичен в том смысле, что подобным путем вполне могут идти и государства, элиты и население которых меньше всего считают, что между ними и поздним СССР есть что-то общее. Но оно есть. Это — растянувшаяся, почти до бесконечности, дистанция власти.

В книге «Юбер аллес» глава виртуального рейха, которого и фюрером-то называть как-то неприлично, космонавт, фото­геничный парень, без капли крови на руках, подыскивает себе преемника.
И в этот момент мы понимаем, что этому человеку и в голову не приходит задуматься, есть ли у его народа какие- то мысли насчет того, кому им править. Этот вопрос лидер относит целиком к своей зоне ответственности, а с ним и все остальные тоже. В рейхе нет концлагерей (более того, в этой ветке истории их вовсе не было), недовольных не отправляют, немедленно, в гестапо, но, не делая ставки на террор, власть остается безоговорочно тоталитарной в смысле формы диало­га с народом. Беда ее в том, что утрачено найденное именно тоталитарными режимами искусство поддерживать иллюзию солидарности народа и власти.

«Юбер аллес», в отличие от абсолютного большинства про­изведений в жанре альтернативной истории, действительно базируется на серьезном анализе вариаций исторического процесса и предлагает вполне обоснованную модель, кото­рая, на самом деле, могла иметь место. Вторая мировая во­йна здесь заканчивается, по сути, вничью. Чтобы подобный компромисс мог иметь место, должны были существенно из­мениться обе стороны, причем так, чтобы эволюция не приве­ла к обострению конфликта. И найденный авторами вариант является наиболее достоверным: и в Германии, и в СССР, про­исходит консервативный переворот. Различны лишь его об­стоятельства, суть одна. К власти приходят выразители идей большинства, желающего порядка, благополучия, уверенно­сти в будущем.

Собственно, на первый взгляд, Россия и Германия в этой ветке истории не слишком отличаются от себя в нашей реаль­ности. Но, буквально с первых страниц, мы начинаем чувство­вать отзвуки мелодии, на которой выстроен «Фатерлянд» Робер­та Харриса. Главный герой, сын генерала Власова, работающий в РСХА под началом Мюллера (не того самого, конечно, но на­рочито похожего на героя «Семнадцати мгновений весны») по­стоянно ощущает себя в роли голландского мальчика, затыка­ющего пальцем плотину: люди вокруг упорно не хотят ценить германский порядок, охотно подвергаются растлевающему влиянию атлантизма. А его миропонимание почти сводится к формуле «компромисс — половина поражения», оправдыва­ющий редкостную негибкость мышления. Здесь просится, от противного, параллель к «Евразийской симфонии». Там много сюжетно, композиционно, стилево схожего — кроме ощуще­ния потерянности в меняющемся мире. У тамошних сотрудни­ков служб безопасности в понимании со стороны граждан недостатка нет, и гармония с миром нарушается лишь досадными вторжениями инородных сил.

Для Власова-младшего и «инородные силы» представляют­ся, скорее, как некие «унтерменьши», опасные не своей силой, а развращающим примером. (Здесь и далее цитаты даны по электронной версии книги, в которой она, на данный момент, и существует. Стоит заметить, что, начиная с текстов В. Пелевина, В. Сорокина середины 90-х годов, все больше книг обретают массового читателя до выхода в бумажной версии. Это вполне естественная тенденция, определяемая неприемлемы­ми ценами на бумажные книги, явными преимуществами с точки зрения комфортности чтения версий электронных, ориентацией все большего числа читателей на отказ от бумажных носителей, ста­новлением экологического сознания. В течение ближайших полу­тора десятилетий бумажные книги займут свое место в хранилищах раритетов. См.: Юрий Нестеренко, Михаил Харитонов Юбер аллес. http://yun.complife.ru/uberalle.rar) Он сталкивается с этим каждый раз, включая компьютер: «терпеть не мог эту графическую оболочку — рассчитанную на интеллект ниже среднего, яркую, аляповатую, громоздкую и ненадежную, как все американ­ское... что хуже всего, «окна» стремительно становились миро­вым стандартом, в то время как дойчское программирование всё больше отставало, проигрывало в мировой гонке за потре­бителя. Пресловутая добросовестность неожиданно оказалась мешающим фактором: гениальные дойчские кодемайстеры были просто не способны предлагать покупателям сырые, не­доделанные программы — в то время как американцы преспо­койно заполоняли рынок дерьмом в красивых коробках»

Поводом для ксенофобии становится и «американский цайхенфильм о мышонке Томе, который на протяжении всей ленты безнаказанно и изощренно издевался над котом Джер­ри... во время войны «джерри» было американским прозвищем дойчских солдат и дойчей вообще... политуправление прохло­пало и это, и дойчские детишки в зале весело хохотали, глядя на выходки наглого мыша». Отсюда вполне естественно следу­ет вывод: «нельзя сказать, что призывы закрыть границу с Рос­сией совсем уж бессмысленны. В конце концов, не так страшен ввоз в страну наркотиков и проституток, как ввоз идей, призы­вающих относиться к тому и другому толерантно».

«На пустыре уличной свободы растут одни сорняки», заяв­ляет нарратор, по сути, не видя альтернатив изоляции рейх­сраума, искусственного пространства, в котором, может быть, удастся построить «правильный» мир: «Мы почему-то отдали врагу право называть себя «Мировым Сообществом», после чего немедленно начали ощущать себя провинциалами. И нуж­даться в «международном признании». То есть в похвале врага, если называть вещи своими именами. И чествовать тех, кто за­служил эту похвалу. Но заслужить похвалу врага может только тот, кто ему полезен». Причем речь идет отнюдь не исключи­тельно о политике: «не знаю, кто принес человечеству больше зла — Маркс или Фройд. И, как бы я ни относился к Хитлеру, но когда он жег книги того и другого — он был прав на сто пять­десят процентов. Это не было возвратом в средневековье, как вопят либеральные демагоги. Это была нормальная дезинфек­ция». </font>

Возникает естественный вопрос, полноценна ли культура, оказывающаяся не в состоянии поддерживать свою идентич­ность без железного занавеса. У Власова-младшего и на него есть ответ, причем довольно логичный. Это сцена в самолете с невоспитанным ребенком: «в тот момент ему было приятно совершить зло. Но если бы он его совершил и не получил свое­го наказания — что произошло бы в его душе? Молчите? Тогда скажу я: он снова убедился бы, что всё в мире относительно, добра не существует, а зло остаётся безнаказанным. И убедили бы его в этом вы, пытаясь спасти его от наказания. Тем самым вы дали ему понять, что он родился и живёт в аду. Потому что мир, в котором зло безнаказанно, а добра не существует — это и есть ад. Своими любящими руками вы поместили его в ад», разъясняет он, скажем прямо, в высшей степени неумелой ма­маше, как надо воспитывать ребенка. </font></font>

Все, в принципе, правильно, и, возможно, если бы маль­чика воспитывал Власов-младший, а не произведшие того на свет родители, с ним не случилось бы ни малых бед, ни вен­чавшей их беды большой. Только две вещи заставляют нас в этом сомневаться. Во-первых, ребенок родился больным. И мы помним, как в настоящем, не виртуальном рейхе, поступали с инвалидами от рождения. Несомненно, сам Власов не стал бы заниматься ликвидацией «неполноценных», как не мог бы служить в лагерной охране. Но принципы, которыми он руко­водствуется, ведут именно в ту сторону, откуда тянет дымком крематориев. Во-вторых, у него самого детей нет, причем Вла­сов-младший представляет собой крайнюю версию child-free, отказываясь не только от семьи,
но и от любовных связей. Эта стерильность является ничем иным, как прямым выражением неверия в собственные идеалы, вернее, в их осуществимость в столь несовершенном, увы, мире.

Чутье на несовершенство, пожалуй, основной талант глав­ного героя «Юбер аллес». Юмор оказывается поддерживающей этот текст структурой, воспроизводя ту атмосферу стеба, кото­рая столь характерна для социумов, способных осознавать свое несовершенство. Это, зачастую, пассажи, представляющие со­бой аллюзии к текстам М. Задорнова: «- Так-то оно так, — по­кивал таксист, — а все ж обидно, что посередь Москвы — па­мятник чужеземному солдату.

— Но ведь при дойчах был порядок?

— Был. Это они молодцы, без них бы мы...

— Ну так что же вы видите неправильного в памятнике?

— Я ж не говорю, что неправильно. Я говорю, что — обид­но».

В каких-то случаях ирония звучит с надрывом: «Грохотала непонятного происхождения музыка, напоминающая своей беспородностью уличную шавку: слышно было только ритмич­но повторяющееся «дщ! дщ! дщ!», местами скрашенное неза­тейливой мелодией. В середине за сдвинутыми столами сидела и шумела большая компания уже подвыпивших мужиков». Но герой, как правило, выдерживает свой стиль, для которого важ­но не утратить уверенности, критериев оценки: «друзья дошли до освещённого фасада, над которым горела надпись «Калачи» с двумя рыжими неоновыми блямбами по бокам. Присмотрев­шись, Фридрих сообразил, что эти штуки изображают какие- то хлебобулочные изделия — судя по форме, кренделя. Из чего Власов сделал закономерный вывод, что заведение принадле­жит русским или юде: хозяин-дойч, прежде чем использовать в названии своего дела непонятное слово, хотя бы заглянул бы в энциклопедию»

У авторов «ЮберАллес» не возникает проблем с обоснова­нием «дезинфекционных» стремлений героя. Действие проис­ходит в разболтанной, расхлябанной части рейхсраума, России, где, сквозь держащийся еще дойчский порядок, проступают все время черты мира, сбросившего с себя узы ответственности: свобода — это хаос. «Насупленный мужчина в грязной некраси­вой одежде — Власов извлёк из памяти слово «телогрейка» — с рюкзаком за плечами ломился по лестнице вниз, поперёк вос­ходящего людского потока. Люди, ругаясь, сносили его обрат­но, но он упорно продвигался, не обращая внимания на то, что совсем рядом находился законный спуск. В рюкзаке что-то сте­клянно звенело...

— Этот тип хочет прорваться в подземку через выход. Что­бы не платить.

— Не платить пять копеек? У него нет пяти копеек? — не поверил Фридрих.

— Есть, конечно. Не платить законную цену за законные ус­луги — это и есть русский харак... — он не договорил: к ящику притиснулся здоровенный бугай разбойного вида, и, отпихнув тщедушного Лемке, бросил в щель автомата какую-то железку, отдалённо напоминающую монету. Автомат обиженно заур­чал и выплюнул дрянь в лоток. Тогда бугай с досады стукнул по ящику кулаком. Железный ящик глухо звякнул, но и только. Бугай злобно зашипел, как кот, подул на кулак и нырнул в тол­пу». «Внутренности вагона выглядели довольно аскетически. Все удобства, которые предлагались пассажиру, заключались в узеньких железных сиденьях и паре металлических поручней, намертво вделанных в потолок. Окошки были забраны мелкой, но прочной на вид металлической сеткой — впрочем, прорван­ной в нескольких местах. На потолке горели маленькие, но яркие лампочки в виде глазков, забранные толстым стеклом. Кое-где стекло было замазано краской — видимо, оно было на­столько прочным, что больше ничего с ним было сделать нель­зя. Зато стены были исцарапаны и изрезаны как только воз­можно... В целом всё это напоминало внутренности мусорного бака».

Эти зарисовки с натуры могут маркировать что угодно: разруху, вызванную крахом СССР; ущербность русского на­ционального характера; неполноценность государства, столе­тиями не выполнявшего своих функций; неразвитость граж­данского
общества; происки агентов мирового русофобского заговора. Вообще-то, на самом деле они говорят об отсутствии качественного законодательства, адекватных ему правовых практик и вытекающей из этого правой культуры населения. Но этот вывод малопродуктивен как в идеологическом, так и в художественном смысле, и потому непопулярен. Увидеть за разрухой «загадочную русскую душу» — значит, создать повод для занятия, которое в России принято называть «философ­ствованием», приятного, и ни к чему не обязывающего. «Была я в этом Берлине. С виду всё здорово, а как посмотришь — ни­чего особенного. Чисто, как в морге. Плюнуть некуда. Жизни там нет, — убеждённо заключила она. — Как там можно жить, не понимаю».

Нерв коллизии героя именно в понимании им абсурдности, нелогичности происходящего: «Вы защищены от преступно­сти, от безработицы, от нищеты в старости. Вы покупаете свой инсулин по символической цене, а визиты к врачу для вас и вовсе бесплатны, ибо ваше здоровье защищает Министерство здравоохранения. Лучшая в мире армия защищает вас от угроз извне. Ваш муж защищен от недобросовестной конкуренции со стороны выходцев из третьего мира. Законы Райха защищают право вашего сына на бесплатное образование, включая учебу в лучших европейских университетах. И при этом, в отличие от своих сверстников в атлантистских странах, он будет защищен и от торговцев наркотиками, и от грязных извращенцев. Какой же защиты вам не хватает?», обращается он к этим людям, не желающим признавать очевидного: «быть деталью хорошо сде­ланного и полезного механизма куда лучше, чем быть частью механизмов слепой и безмозглой природы».

Четверть населения России, голосующая сегодня за ком­мунистов, его бы не то, чтобы поняла — готова поступать так, будто с ним согласна. Остальные — не то, чтобы на самом деле «выбирают свободу», политики либеральной ориентации не в состоянии и семипроцентного барьера преодолеть. Дело даже не в том, что им не нравится быть частью механизма. Просто любая система предполагает неравенство возможностей, и, чем более она упорядочена, тем безусловнее это неравенство. «Вся нацистская пропаганда основана на страхе перед будущим, вы не умеете и не желаете видеть перспективу»; здесь речь не о продуманной, спланированной, перспективе, а об обыкновен­ной человеческой надежде. Надежде на случай, чудо, стечение обстоятельств, кем-то, где-то, совершенную ошибку, позволяю­щие стать большим, чем ты есть.

И выясняется, что для утверждения очевидного приходится слишком многое отметать, обрекать на уничтожение. Поли­тику: «политика — это то, от чего истинно цивилизованному обществу надо как можно скорее избавиться. Избавляемся же мы от тех, кто умеет только отнимать или выманивать чужое». Религию: «Пусть даже это добро за чужой счёт, пусть даже этот счёт оплачен чьим-то страданием — но не возражать же против добра... А когда придёт время, проповедники добра замолчат, и вступит другой хор, и он будет взывать не к добру, а, скажем, к отмщению». Свободу слова: «Какая всё-таки удобная вещь — свобода мнений... У западной змеи тысяча языков, и каждым языком она говорит разное, и с какой-то точки зрения она всег­да оказывается права». В конечном счете, человека вообще: «Никакие идеи, даже самые красивые и правильные, не будут работать, пока человек в массе своей остается свиньей». И ком­мунизм, и нацизм ставили на воспитание «нового человека», старый их не устраивал. И потому поражение «великих идеоло­гий ХХ века» было неизбежно.

Власов-младший оказывается способен не то, чтобы при­нять, но, хотя бы, понять, свое поражение. В политической игре его непосредственным противником оказывается бли­жайший друг, Эберлинг, мотивов которого он не может до конца понять, признавая за этими мотивами только одно: искренность. Друг, к которому он относится с немного наро­читым сочувствием, потому что тот, живя в России, слишком стал похож на русского: начал пить, позволяет себе выдумы­вать какие-то фантазии. А человек этот хочет позволить вре­мени вновь двигаться, отказаться от сохранения установлен­ного после войны миропорядка. Станет ли мир лучше, он не знает; но и права на перемены достаточно, чтобы заплатить за него собственной жизнью.

Власова хватает лишь на запоздалую попытку помешать. Он опять все верно рассчитал, сумел сделать невозможное — сбить в воздушном бою учебный самолет из обычного писто­лета, и уже полагал себя выполнившим долг. Но в виртуальном мире Харитонова и Нестеренко еще не было Гастелло. «Пилот, смотревший на несущуюся навстречу бескрайнюю стену зем­ли, был любителем. Но он все же успел отдать ручку от себя, переводя нос сперва вертикально вниз, а затем назад. Земля и небо поменялись местами, и отрицательная перегрузка вы­плеснула его кровь через дыру в шее за несколько миллисекунд до того, как самолет, автомобиль и четыре человеческих суще­ства стали единым клубом огня». Теракт удался, «принцип до­мино» сработал, казавшаяся незыблемой империя рухнула.

Именно в этих мгновениях заключен смысл виртуально­го бытия Фридриха Власова, смысл нашего с ним знакомства. Несколько часов причастности к великому, подлинному собы­тию, в которых и заключен ответ на вопрос о причинах краха великих идеологий ХХ века и созданных ими империй. Идео­логии оставались незыблемы, а империи несокрушимы до тех пор, пока там, где нужно было принимать ключевые решения, оказывались люди, для которых слова «империя превыше все­го» были не пустым звуком, но подлинным смыслом жизни, а жизнь человеческая, своя или чужая, не стоила ровно ничего. Можно называть это, вслед за Л. Гумилевым, пассионарностью; можно ужасаться или восхищаться способными на это людьми. Главное в том, что экзальтация не бывает вечной.

«ЮберАллес», конечно, реквием по мечте. Выдержанный в ироничных тонах, без надрыва, и оттого убедительный для серьезного читателя. Даже пафос концовки остается сдержан­ным: «Смотрите! — воскликнул он, вытягивая руку. — Снова зажгли Вечный огонь! Вечный огонь в честь павших солдат Вермахта, горевший в пяти чашах Трептов-парка на протяже­нии сорока пяти лет, погас в первую же ночь после путча... один из лидеров СЛС, когда к нему пробился журналист «Берлинер беобахтер» с этим вопросом, промямлил что-то насчет эконо­мии газа. Его товарищи по партии, впрочем, были более откро­венны, прямо призывая в своих газетах «сравнять фашистское капище в Трептов-парке с землей» и выстроить на его месте ме­мориал жертв нацизма или и вовсе торговый комплекс.

Мюллер, машинально вскинувший голову на слова Фридри­ха, тут же вновь опустил ее.

— Нет, — проворчал он. — Я там уже был. Это просто жгут мусор.

Что ж, подумал с горькой усмешкой Фридрих, хорошо, что его, по крайней мере, убирают. Во всяком случае, пока». Урав­нивание мемориала жертв нацизма с торговым комплексом, возможно, самое символичное в этом пассаже. Это наш мир, мир сентябрьского теракта против Нью-Йоркского торгового центра, охапок цветов в торговых центрах Apple на следующий день после смерти Стивена Джобса, «диснейлендизации» по Дж. Ритцеру. Наш мир, в котором все клянутся именами своих богов, отказывая богам чужим в праве называться кем бы то ни было, кроме как демонами. И нельзя называть жестокостью вопрос к жертвам нетерпимости, были ли они сами терпимы к другим.